Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов

России: для европейцев она была Востоком, а для Азии или Востока – Западом (это отмечали Н. Бердяев, П. Чаадаев, В. Соловьев). У Грузии также было особое место. Будучи самой мощной державой Востока в период Средневековья, позже потерявшая свои территории и большую численность населения из-за захватов со стороны Персии и Османской империи, она была, как Россия и Европа, христианской страной – единственной православной христианской страной Востока. Из-за этого дихотомию Запад – Восток по отношению к России и Грузии применить сложно. Более подходящей является вторая дихотомия. Современные теоретики рассматривают противопоставление глобальный Север – глобальный Юг (Тлостанова, 2012, 97–99), где под Севером подразумеваются богатство, «белая кость», власть, а под Югом – экономическая, социальная, гендерная, экзистенциальная несвобода и зависимость. Более того, внутри самой Европы существует противопоставление Север и Юг. Странам Южной Европы приписываются, например, иррациональность и коррумпированность, основанная на клановости, а странам Северной Европы – рациональность и развитое чувство долга (Dainotto, 2002; 2007). В нашем случае Севером является Россия, а Югом – Грузия. Условную «общность» подтверждают церковные/духовные и культурные связи, зародившиеся до политических.

Обращения друг к другу в литературных произведениях, начиная еще с феодального периода, свидетельствуют о формировании некоего единого культурно-литературного пространства: Россия – Грузия. До колониального периода, последовавшего после подписания Георгиевского трактата (1783 г.) и нарушения его положений в 1801 г. [35], в грузинской литературе доминирующим является мотив надежды на северного соседа как на спасителя от мусульман, а в русской – мотивы, связанные с участием грузинских ремесленников или людей церкви в совместной культурно-духовной деятельности («Повесть о Вавилонском царстве», XV в.). Например, в поэме «Давитиани» Давида Гурамишвили (1705–1792), где повествование было связано с петровским и послепетровским периодом Российской империи, славянский мир, под которым подразумевались, обобщенно, Россия и Украина, выступал не только как географическая данность, а как политически-культурный ориентир. Писатель рассказывает о восторженной реакции грузинского царя Вахтанга на отклик Петра I – охарактеризованного как «мудрый, щедрый, справедливый», – оказать поддержку в борьбе с мусульманами:

После нарушений Георгиевского трактата партнерские отношения переросли в иерархические. Произошел первый наиважнейший тематический перелом-преобразование: дискурс страны-спасительницы, использовавшийся в грузинской литературе по отношению к России, перекочевал в русскую литературу – Грузия становится спасительницей для многих представителей русской интеллигенции. Постоянное обращение к южному краю в литературных произведениях сложилось в традицию романтической репрезентации Грузии как страны свободы и вдохновения. На протяжении многих последующих лет русские писатели обращались к своему Югу (Грузии), с которым связаны золотой и серебряный век русской литературы:

На место темы России-спасительницы приходит дискурс покорителя и угнетателя. Грузинские писатели неоднократно обращались именно к такому образу Севера (России), например: у Николоза Бараташвили (Россия – «недруг»), у Александра Чавчавадзе (Грузия – «плененная возлюбленная» – покоренная родина), у Акакия Церетели (Грузия и Россия – «плененная красавица и ее похитители») (Киланава, 2013, 19–71).

В противовес романтическому дискурсу в русской литературе, в грузинской все ярче и ярче рисуются образы русских как пропойц и бездельников, грабящих трудолюбивых и порядочных крестьян. Например, в рассказе «Эльберд» Александра Казбеги русские военные обвиняют грузинских крестьян в ограблении почты и грозят экзекуцией, а главным сюжетом рассказа служит трагическая история, случившаяся в реальности с его другом, крестьянином-кистом (чечено-ингушом). Эльберда публично повесили на владикавказском базаре за то, что он безуспешно пытался защитить свою жену от изнасилования русским офицером; трагедию завершает картина смерти их ребенка – его раздавили и растоптали солдаты, потому что он «ненароком» (Казбеги, 2009, 88) попал им под ноги…

В одной из известных поэм Луки Разикашвили, известного всем под псевдонимом Важа-Пшавела, Грузия аллегорически представлена раненым орлом, а в стихотворении «გაოხრებული ბაღი» [Опустошенный сад] (1912) – разоренным садом [37]. Опустошили его имперские захватчики – «каркающие в нем вороны» (груз.; Важа-Пшавела, 1912, 27).

Если в досоветской литературе можно было встретить открытую (Казбеги) или аллегоризированную (Важа-Пшавела) точку зрения о российском присутствии, то советская грузинская литература вынуждена была пользоваться приемами кодирования информации (Ципурия, 2016). Советские грузинские писатели чаще стали прибегать к мифу и мифологизации (Беставашвили, 1973, 269–272). Например, в романе Отара Чиладзе «Шел по дороге человек» («გზაზე ერთი კაცი მიდიოდა») обращение к мифу об аргонавтах помогает рассказать о захвате Колхиды – Грузии, а пара Медея – Ясон представляет собой противопоставление Грузия – Россия (см. ст. Рейфилда в наст. издании).

Стремление Грузии к независимости было расценено российскими властями как предательство вековой дружбы. Возмездием за предательство стали кровавые события 9 апреля 1989 г., войны разных лет в Абхазии и Южной Осетии. Уже в позднесоветский период гласности и перестройки, из-за предоставленной возможности открыто заявлять свое мнение, что подтолкнуло к росту национализма, в обеих литературах качественно меняется содержание ведущих дискурсов: романтический ракурс и аллегоризация/мифологизация остаются в прошлом. Первым и самым громким проявлением изменившегося времени стал рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» (1986). Он вызвал бурную полемику в литературных кругах Советского Союза (Поракишвили, 2004, 11–24). Автор демифологизирует традиционный миф о радужной щедрой стране и ее людях. Он обращает внимание читателя на отталкивающий, жадный, тиранствующий патриархальный мир. У Астафьева вместо своего романтического края появляется «деспотичный Восток», а вместо романтического путешествия – поездка-бремя.

В грузинской литературе исчезают традиционные литературные приемы, служившие кодирующим средством, с помощью которого передавалась основная мысль об оккупации/советизации Грузии Россией. Распад СССР, а значит, распад имперско-колониальной парадигмы между Россией и Грузией стал поводом для проявления иной, ранее не проявлявшейся открыто/враждебно иерархии: Грузия – Южная Осетия – Абхазия. Связано это было с постсоветскими конфликтами на территории бывшей советской Грузии, которая обретает черты глобального Севера по отношению к своим бывшим автономиям, превратившимся в глобальный Юг. В литературе образуется новая тематическая цепь, которая становится генератором новых дискурсов и лакмусом для ранее заретушированных тем: Россия – Южная Осетия – Абхазия – Грузия.

Роль очевидцев событий и тенденциозная и зачастую неточная/однобокая информация в советских/российских СМИ подтолкнули литераторов к написанию текстов, приближенных к документальности. Этот поток произведений существует, условно, в двух плоскостях: реалистической и постмодернистской. Иллюстрацией к стремлению передать правду о происходящем служит сюжет из романа «Ныне отпущаеши» (1996) русского писателя грузинского происхождения – Александра Эбаноидзе, который первым в русской литературе обратился к теме столкновений в постсоветской Грузии [40]. Сюжет книги сводится к поездке «московского грузина»-журналиста в Тбилиси. Он попадает в гущу событий 9 апреля и Гражданской войны:

Его – как свидетеля – восприятие увиденного меняется от сочувствия и стремления помочь до ощущения/осознания абсурдных картин маразма, который вырастает из непрекращающегося протеста.

Одну из самых объемных картин постсоветских вооруженных конфликтов и их последствий зафиксировала в своем «Путешествии учительницы на Кавказ» Эльвира Горюхина (2000), как репортер объездившая неспокойный постсоветский Кавказ и Закавказье. Художественные произведения Горюхиной о Кавказе критики ставят в один ряд с «Севастопольскими рассказами» Толстого (Шейхова, 2010; Руденко, 2004). Автор-рассказчица ломает традиционный образ имперского путешественника, восторгающегося экзотикой юга.